Л.Толстой о том как убивают животных
Отрывок из книги Льва Толстого «Первая ступень»
Пост есть необходимое условие доброй жизни; но и в посте, как и в
воздержании, является вопрос: с чего начинать пост, как поститься - как часто
есть, что есть, чего не есть? И как нельзя заняться серьезно никаким делом, не
усвоив нужной в нем последовательности, так и нельзя поститься, не зная, с чего
начать пост, с чего начать воздержание в пище.
Пост. Да еще в посте разборка, как и с чего поститься. Мысль эта кажется
смешной, дикой большинству людей.
Помню, как с гордостью за свою оригинальность нападавший на аскетизм
монашества евангелик говорил мне: мое христианство не с постом и лишениями, а на
бифштексах. Христианство и добродетель вообще с бифштексом! В нашу жизнь въелось
столько диких, безнравственных вещей, особенно в ту низшую область первого шага
к доброй жизни - отношения к пищи, на которое мало кто обращал внимания, - что
нам трудно даже понять дерзость и безумие утверждения в наше время христианства
или добродетели с бифштексом.
Ведь мы не ужасаемся перед этим утверждением только потому, что над нами
случилось то необычное дело, что мы смотрим и не видим, слушаем и не слышим. Нет
зловония, к которому человек бы не принюхался, нет звуков, к которым бы не
прислушался, безобразия, к которому бы не пригляделся, так что уже не замечает
того, что поразительно для непривыкшего человека. Точно то же и в области
нравственной. Христианство и нравственность с бифштексом!
На днях я был на бойне в нашем городе Туле. Бойня у нас построена по новому,
усовершенствованному способу, как она устроена в больших городах, так чтобы
убиваемые животные мучились как можно меньше. Это было в пятницу, за два дня до
Троицы. Скотины было много.
Еще прежде, давно, читая прекрасную книгу "Ethics of Diet", мне захотелось
побывать на бойне с тем, чтобы самому глазами увидать сущность того дела, о
котором идет речь, когда говорят о вегетарианстве. Но всё совестно было, как
всегда бывает совестно идти смотреть на страдания, которые наверное будут, но
которых ты предотвратить не можешь, и я всё откладывал.
Но недавно я встретился на дороге с мясником, который ходил домой и теперь
возвращался в Тулу. Он еще неискусный мясник, а его обязанность колоть кинжалом.
Я спросил его: не жалко ли ему убивать скотину? И как всегда отвечают, он
ответил: "Чего же жалеть? Ведь надо же". Но когда я сказал ему, что питание
мясом не необходимо, то он согласился и тогда согласился, что и жалко. "Что же
делать, кормиться надо", - сказал он. - "Прежде боялся убивать. Отец, тот в
жизнь курицы не зарезал". - Большинство русских людей не могут убивать, жалеют,
выражая это чувство словом "бояться". Он тоже боялся, но перестал. Он объяснил
мне, что самая большая работа бывает по пятницам и продолжается до вечера.
Недавно я также разговорился с солдатом, мясником, и опять точно так же он
был удивлен моим утверждением о том, что жалко убивать; и, как всегда, сказал,
что это положено; но потом согласился: "Особенно, когда смирная, ручная скотина. Идет, сердешная, верит тебе. Живо
жалко!"
Мы шли раз из Москвы, и по дороге нас подвезли ломовые извозчики, ехавшие из
Серпухова в рощу к купцу за дровами. Был чистый четверг. Я ехал на передней
телеге с извозчиком, сильным, красивым, грубым, очевидно сильно пьющим мужиком.
Въезжая в одну деревню, мы увидали, что из крайнего двора тащили откормленную,
голую, розовую свинью бить. Она визжала отчаянным голосом, похожим на
человеческий крик. Как раз в то время, как мы проезжали мимо, свинью стали
резать. Один из людей полоснул ее по горлу ножом. Она завизжала еще громче и
пронзительней, вырвалась и побежала прочь, обливаясь кровью. Я близорук и не
видел всего подробно, я видел только розовое, как человеческое, тело свиньи и
слышал отчаянный визг; но извозчик видел все подробности и, не отрывая глаз,
смотрел туда. Свинью поймали, повалили и стали дорезывать. Когда визг ее затих,
извозчик тяжело вздохнул. "Ужели ж за это отвечать не будут?" - проговорил он.
Так сильно в людях отвращение ко всякому убийству, но примером, поощрением
жадности людей, утверждением о том, что это разрешено Богом и, главное,
привычкой, людей доводят до полной утраты этого естественного чувства.
В пятницу я пошел в Тулу и, встретив знакомого мне кроткого доброго человека,
пригласил его с собой.
- Да, я слышал, что тут хорошее устройство, и хотел посмотреть, но если там
бьют, я не пойду.
- Отчего же, я именно это-то и хочу видеть! Если есть мясо, то ведь надо
бить.
- Нет, нет, я не могу.
Замечательно при этом, что этот человек - охотник и сам убивает птиц и
зверей.
Мы пришли. У подъезда уже стал чувствителен тяжелый, отвратительный гнилой
запах столярного клея или краски на клею. Чем дальше подходили мы, тем сильнее
был этот запах. Строение - красное, кирпичное, очень большое, со сводами и
высокими трубами. Мы вошли в ворота. Направо был большой, в ) /4 десятины,
огороженный двор - это площадка, на которую два дня в неделю пригоняют продажную
скотину, - и на краю этого пространства домик дворника; налево были, как они
называют, каморы, т. е. комнаты с круглыми воротами, с асфальтовым вогнутым
полом и с приспособлением для подвешиванья и перемещения туш. У стены домика
направо, на лавочке сидело человек шесть мясников в фартуках, залитых кровью. с
засученными, забрызганными рукавами на мускулистых руках. Они с полчаса как
кончили работу, так что в этот день мы могли видеть только пустые каморы.
Несмотря на открытые с двух сторон ворота, в каморе был тяжелый запах теплой
крови, пол был весь коричневый, глянцевитый, и в углублениях пола стояла
сгущающаяся черная кровь.
Один из мясников рассказал нам, как бьют, и показал то место, где это производится. Я не совсем понял его и составил себе ложное, но очень
страшное представление о том, как бьют, и думал, как это часто бывает, что
действительность произведет на меня меньшее впечатление, чем воображаемое. Но в
этом я ошибся.
В следующий раз я пришел на бойню вовремя. Это было в пятницу перед Троицыным
днем. Был жаркий июньский день. Запах клея. крови был еще сильнее и заметнее
утром, чем в первое мое посещение. Работа была в самом разгаре. Вся пыльная
площадка была полна скота, и скот был загнан во все загоны около камор.
У подъезда на улице стояли телеги с привязанными к грядкам и оглоблям быками,
телками, коровами. Полки, запряженные хорошими лошадьми, с наваленными живыми,
болтающимися, свесившимися головами, телятами подъезжали и разгружались; и такие
же полки с торчащими и качающимися ногами туш быков, с их головами,
ярко-красными легкими и бурыми печенками отъезжали от бойни. У забора стояли
верховые лошади гуртовщиков. Сами гуртовщики-торговцы в своих длинных сюртуках,
с плетями и кнутами в руках ходили по двору, или замечая мазками дегтя скотину
одного хозяина, или торгуясь, или руководя переводом волов и быков с площади в
те загоны, из которых скотина поступала в самые каморы. Люди эти, очевидно, были
все поглощены денежными оборотами, расчетами, и мысль о том, что хорошо или
нехорошо убивать этих животных, была от них так же далека, как мысль о том,
каков химический состав той крови, которой был залит пол каморы.
Мясников никого не видно было на дворе, все были в каморах, работали. В этот
день было убито около ста штук быков. Я вошел в камору и остановился у двери.
Остановился я и потому, что в каморе было тесно от передвигаемых туш, и потому,
что кровь текла внизу и капала сверху, и все мясники, находившиеся тут, были
измазаны ею, и, войдя в середину, я непременно измазался бы кровью. Одну
подвешенную тушу снимали, другую переводили к двери, третья - убитый вол лежал
белыми ногами кверху, и мясник сильным кулаком подпарывал растянутую шкуру.
Из противоположной двери той, у которой я стоял, в это же время вводили
большого красного сытого вола. Двое тянули его. И не успели они ввести его, как
я увидал, что один мясник занес кинжал над его шеей и ударил. Вол, как будто ему
сразу подбили все четыре ноги, грохнулся на брюхо, тотчас же перевалился на один
бок и забился ногами и всем задом. Тотчас же один мясник навалился на перед быка
с противоположной стороны его бьющихся ног, ухватил его за рога, пригнул ему
голову к земле, и другой мясник ножом разрезал ему горло, и из-под головы
хлынула черно-красная кровь, под поток которой измазанный мальчик подставил
жестяной таз. Всё время, пока это делали, вол, не переставая, дергался головой,
как бы стараясь подняться, и бился всеми четырьмя ногами в воздухе. Таз быстро
наполнялся, но вол был жив и, тяжело нося животом, бился задними и передними
ногами, так что мясники сторонились его. Когда один таз наполнился, мальчик
понес его на голове в альбуминный завод, другой - подставил другой таз, и этот
стал наполняться. Но вол всё так же носил животом и дергался задними ногами.
Когда кровь перестала течь, мясник поднял голову вола и стал снимать с нее
шкуру. Вол продолжал биться. Голова оголилась и стала красная с белыми
прожилками и принимала то положение, которое ей давали мясники, с обеих сторон
ее висела шкура. Вол не переставал биться. Потом другой мясник ухватил быка за
ногу, надломил ее и отрезал. В животе и остальных ногах еще пробегали
содрогания. Отрезали и остальные ноги и бросили их туда, куда кидали ноги волов
одного хозяина. Потом потащили тушу к лебедке и там распяли ее, и там движений
уже не было. |